“Казалось, все поймут: это кошмар, и прекратить его могут матери. Но этого не случилось”

— С некоторых пор такая нагрузка, что мы даже не знаем, когда поспать. Люди приходят в жесточайшем стрессе, растерянные. Некоторые приходят и говорят: “Я у вас 15 лет назад был, благодаря вам получил военный билет, ушел в запас и не служил, а теперь я снова к вам пришел, потому что меня хотят мобилизовать.”

В редакции Barents Observer — две женщины из России. Обе много лет участвуют в движении солдатских матерей. Эта организация еще с девяностых помогает защищать права солдат. Движение борется с дедовщиной и пытками в воинских частях, с незаконным призывом, с нарушениями права на здоровье, свободу совести и вероисповедания.

С началом войны в Украине их жизнь сильно изменилась. Давление со стороны властей усилилось, а количество людей, которым нужна помощь, выросло многократно.

— Идет лавина обращений. Поначалу жаловались на отсутствие связи с родными. Матери звонили: “У меня нет связи с сыном, его перевели на границу с Украиной, что происходит?” Это касалось и контрактников, и срочников. Путин говорит, что срочники в боевых действиях не участвуют, а указ президента от 1999 года говорит, что участвуют: четыре месяца отслужил, военно-учетную специальность приобрел — и вперед. Матери беспокоятся относительно перспектив участия своих сыновей в боях, а перспективы эти есть. Более того, в России приграничные районы обстреливаются, и ребята могут просто погибнуть, даже не в боевых действиях.

Потом пошла история с тем, что солдат был срочником, а теперь уже, оказывается, контрактник: с бойцами заключались “липовые” контракты. Потом были пленные. Потом мы работали с делами “отказников” — солдат, которые отказывались участвовать в войне. Такое право дает Конституция — отказываться воевать по убеждениям совести. Мы людям это объясняли, разработали юридический инструмент, который до лета удавалось применять. Но затем появилась места, куда свозили отказников и там на них жестко давили, чтобы они вернулись на фронт. Многие возвращались, — рассказывает Ирина.

— Также мы работали с так называемыми добровольцами. Людей вербовали на месяц, заключали с ними краткий контракт, но фактически это был билет в один конец. Они не понимали, что никаких добровольцев юридически нет.

Еще один новый статус — “без вести отсутствующий”. Это когда солдата пытаются найти родственники, и никто им не дает никакой информации: ни командиры частей, ни Министерство обороны. Никто не знает о его местонахождении. Но его не объявляют без вести пропавшим! Объясняют, что он якобы мог сдаться в плен, дезертировать и так далее. И для родственников это полное бесправие, потому что они так могут искать всю жизнь. И никакой социальной защиты не получат, — говорит Анна.

— Иногда родители получают сообщение, что сын в плену, не через Министерство обороны — например, могут видео в интернете увидеть с участием пленного солдата. И родители звонят и говорят: сын в плену. А им отвечают: а у нас такой информации нет. Воинская часть не включила его в списки пленных, соответственно, и в списки на обмен он не попадает!

“Пытаемся ходить между рифами”

Имена героинь изменены, фотографировать себя они запретили. Это связано и с их безопасностью, и с рисками для продолжения правозащитной работы.

ADVERTISEMENT

— Нас всю жизнь выдавливают и нам мешают. В прошлом году ФСБ выпустило приказы о запрете на сбор любой информации о вооруженных силах. Раньше мы писали независимые доклады, указывали нарушения при призыве, рассылали. А сейчас и доклад-то написать нельзя! Нам даже нельзя собирать у людей информацию и фиксировать ее. Звонит женщина на горячую линию: “Я, мать такого-то военнослужащего, который служит в такой-то воинской части…” Приходится прерывать и говорить: стоп, это меня не интересует, в чем ваш вопрос? — говорит Ирина.

— Мы даже о моральном состоянии людей в войсках не имеем право собирать информацию, а это же очень важно, в том числе и для боеспособности! — возмущается Анна. — Все время пытаемся между этими рифами проходить. Хотя все время есть ощущение, что ты постоянно рискуешь: от количества запретов волосы шевелятся. Если они захотят, могут просто в любой момент достать из кармана то, что они на нас собрали. Вот мы даем вам интервью, а наши слова могут быть расценены как причинение вреда России, и за это предусмотрена уголовная ответственность.

— Были волны хейта по телефону. Звонили люди — преимущественно мужчины, — угрожали приехать, что-то сделать, ругались матом. Обычно это было в выходные, с утра. Это было несколько раз до начала мобилизации, потом вроде прекратилось, — утверждает Ирина.

“Женщина дает жизнь, а не “героя””

После 21 сентября, когда президент России объявил “частичную” мобилизацию, движение солдатских матерей накрыла волна обращений.

— В России ни разу не было мобилизации. Никто не понимает, как ее организуют, кто принимает решения, можно ли вернуть мобилизованного… Их же фактически похищают. Человек пришел военкомат сверить информацию, они изымают документы, посылают его на учебную базу и там закрывают. И эти мамы бегут в военторг покупать каски и бронежилеты, носят ему еду в термосах, котлетами кормят — вместо того, чтобы вообще их оттуда забирать!

С начала войны на Украине активистки не могут понять, почему матери российских солдат почти не пытаются спасти своих сыновей.

— В начале войны мне казалось: сейчас все поймут, что это кошмар, который надо просто прекращать, и прекратить его могут матери. Надо как-то чувствовать, что женщина дает жизнь, а не “героя”. А иначе получается —  “Я дала стране героя, мне его вернули в гробу с почестями, и я удовлетворилась”. Но протеста не случилось, — говорит Ирина.

— Война длится почти восемь месяцев, а в публичном поле не был ни одного обращения с антивоенной позицией от родителей военнослужащих. Мы сделали родительский чат, куда стали подключать обратившихся. Думали, что они объединят усилия, что появится какое-нибудь требование к властям… И что мы увидели в этом чате? Они не обменивались опытом, а занимались психотерапией. “Молитесь, ждите, все будет хорошо, наши мальчики вернутся…” — рассказывает Анна.

— До начала войны у нас были связи с разными организациями женщин, которые сами объединились, чтобы помогать сыновьям, контролировать службу в частях и так далее. И я сейчас не могу с ними общаться вообще. Я знаю этих женщин, я знаю их позицию по насилию и вымогательству в армии, мы очень совпадаем в этом — но после 24 февраля в их сообществах творится какой-то кошмар. Они вроде бы на стороне своей страны, своих детей… но они не на стороне жизни.

Я помню один из звонков в начале войны. Позвонила женщина — у нее не было связи с братом. Я поговорила, дала ей некоторые рекомендации. А она потом пишет: “Вы за украинцев?” Я отвечаю: “Нет, я за жизнь. А вы за смерть?” — воспоминает Ирина.

Не хотят за себя бороться и сами мобилизованные, хотя далеко не все из них мечтали бы оказаться в окопах.

— И облавы продолжаются, и мобилизация продолжается, и критерии этой мобилизации не соблюдаются, их с первого дня никто не собирался соблюдать. Они, во-первых, нигде не прописаны, а во-вторых — люди, попавшие под мобилизацию, совершенно к этому не готовы… Но они почему-то не воспринимают отправку по мобилизации как риск для жизни. Они не понимают выбора: тюрьма — или жизнь. Не могут положить это на весы. Как я понимаю, их телевизор убедил в том, что никакой войны нет. Они находятся в каком-то состоянии прострации. Возможно, это психологическая защита… — рассуждает Анна. — Вспомните, когда про войну — про любую войну — с обществом говорили бы честно? Показывали бы ее лицо, а не проводили парады и трясли медальками? Образ войны настолько искажен, извращен, манипулятивен.

Есть, однако, и другая тенденция. Если раньше защитой детей от отправки на войну занимались только матери, то теперь к этому подключились и отцы. Особенно те, кто видел войну своими глазами.

— Мать дает жизнь, и она ее ценит и понимает, что кроме нее спасти эту жизнь некому. Отцы, к сожалению, всегда уходили от этих проблем. Многие сами в свое время прошли военную инициацию; и их позиция была такая — “Надо потерпеть”. Но с весны, что меня начало радовать, вместе с ребятами стали приходить и их отцы. Обращаются люди, которые прошли Чечню, Афган, и теперь у них сыновья служат. И они рассказывают: “Мне сын звонит, а я ему говорю — отказывайся! Да, повезут в лагерь для отказников. Но на войну он больше не вернется”.

“А вы способны заявить о своем праве?”

— Мы проводим групповые консультации и задаем вопрос: поднимите руки те, кто верит, что в нашей стране сейчас работают законы. Никто не поднимает! А это сотни людей. Одна женщина сказала: если бы я верила, я бы сюда не пришла, — рассказывает Анна.

— Мы не согласны с тем, что в России больше нет законов, — возражает Ирина. — Они есть и они действуют. Есть точки опоры, на которых мы можем стоять. Другое дело, что в условиях войны правовое поле сузилось. Да, Конституция была изнасилована в 2020 году; да, суды не защищают… Но все равно есть некие правовые инструменты, которые люди могут использовать. Это долгий и сложный путь, сотни людей должны им пройти, чтобы эта деформированная практика изменилась. Но если мы заявим, что законы у нас не работают, судов у нас нет, независимой журналистики у нас нет — и что дальше?

При этом активистки констатируют, что у них фактически нет общественной поддержки. С началом войны усилились связи с другими движениями, а некоторые люди стали приходить не только за помощью, но и с предложением помочь; однако явление это не массовое, и у женщин нет ощущения, что люди встанут на их защиту, если что-то произойдет.

— Проблема не в том, что нет закона; нет субъекта, который требует его выполнения — того самого гражданина, гражданского общества. Когда человек звонит и говорит: “А есть ли у меня право?” И я отвечаю: “А вы способны заявить о своем праве, потребовать его исполнения, пройти процедуру по его защите, пойти в суд?” — говорит Ирина. — Человек не может реализовать свое право, просто написав заявление; это право нужно отстаивать. Это сложный путь, но именно он гарантирует качественные изменения внутри человека и далее — внутри общества.